Предисловие переводчика с арабского М. А
Называют эту книгу «1001 ночь». Одна из тайных целей его труда заключалась в уничтожении другого джентльмена (носившего такую же темную и курчавую мавританскую бородку), который составил в Англии гигантский компендиум и почил задолго до того, как его уничтожил Бертон. То был Эдвард Лейн, ориенталист, автор довольно тщательного перевода «1001 ночи», заменившего перевод Галлана. Лейн переводил в пику Галлану, Бертон – в пику Лейну; чтобы понять Бертона. нужно осмыслить их наследственную вражду.
Начну с основателя династии. Жан Антуан Галлан – французский арабист, который привез из Стамбула скромную коллекцию монет, монографию о приготовлении кофе, арабский экземпляр «Ночей» и (в качестве приложения) некоего маронита , отличающегося памятью не менее вдохновенной, чем Шахразада. Этому таинственному помощнику – чьего имени я даже вспоминать не хочу, а говорят, что его звали Ханна, – мы обязаны некоторыми важными сказками, неизвестными оригиналу : об Ала-ад-дине, о Сорока разбойниках, о принце Ахмаде и джиннии Пери-Бану, об Абу-л-Хасане, спящем наяву, о ночном приключении Харуна ар-Рашида, о двух сестрах-завистницах и их младшей сестре. Достаточно простого перечисления этих названий, чтоб стало ясно: введя истории, которые со временем стали незаменимыми и которые последующие переводчики – его противники – опустить не решились, Галлан утвердил канон.
Существует еще один бесспорный факт. Самые знаменитые и удачные панегирики «1001 ночи» – Колриджа, Томаса Де Куинси, Стендаля, Теннисона, Эдгара Аллана По, Ньюмена – принадлежат читателям галлановского перевода. Сменилось лет двести и десять прекрасных переводов, но если европейский или американский читатель размышляет о «1001 ночи», он размышляет именно об этом переводе. Эпитет «тысячаодноночный» («тыщаодноночный» страдает креолизмом, «тыщаоднонощный» – эклектикой) ничего общего не имеет с учеными глупостями Бертона или Мардрюса, но целиком связан с прелестью и магией Галлана.
В буквальном смысле перевод Галлана хуже всех, он наименее точен и наиболее слаб, но он был самым читаемым. Кто уединялся с ним, познавал счастье и восторг. Его ориентализм, сегодня кажущийся нам плоским, воспламенил множество любителей табака и сочинителей пятиактных трагедий. Между 1707 и 1717 годами появилось двенадцать изящных томов, переведенных на различные языки, в том числе на хинди и арабский. Мы, простые читатели-мифоманы XX века, ощущаем в них сладковатый привкус XVIII, а не смутный восточный аромат, определивший двести лет назад его новизну и известность. Никто не виноват в этой невстрече, и меньше всего Галлан. Отчасти его подвело развитие языка. В предисловии к немецкому переводу «1001 ночи» доктор Вайль писал, что всякий раз, когда купцы придирчивого Галлана по сюжету должны пересечь пустыню, они запасаются «чемоданом фиников». Ему можно возразить, что в 1710 году упоминания о финиках было достаточно, чтобы стереть образ чемодана, но это вовсе не обязательно: «valise» в то время представляла собой разновидность переметной сумы.
Существуют другие неточности. В одном безумном панегирике, вошедшем в «Morceaux choisis» (1921), Андре Жид (чье чистосердечие не сравнить с репутацией) упрекает Галлана за своеволие, чтобы поскорее расправиться с Мардрюсом за буквализм, такой же типичный для fin de siеcle , как галлановский – для XVIII века, причем гораздо менее точный.
Вставки Галлана вполне земные; вдохновлены они приличием, а не моралью. Воспроизведу несколько строк с третьей страницы его «Ночей»: «Il alla droit а appartement de cette princesse, qui, ne s"attondant pas а le revoir, avait reсu dans son lit un des derniers officiers de sa maison» . Бертон так конкретизирует этого туманного «officier» ; «черный повар, лоснящийся от жира и копоти». Оба искажают по-разному: оригинал не такой жеманный, как Галлан, и не такой сальный, как Бертон. (Обратная сторона благопристойности: в умеренной прозе последнего выражение первого «recevoir dans son lit» звучит как грубость.)
Девяносто лет спустя после смерти Антуана Галлана рождается новый переводчик «Ночей» – Эдвард Лейн. Его биографы не устают повторять, что он – сын доктора Теофилуса Лейна, каноника Херефорда. Этого генеалогического факта (и жуткого Правила его упоминать), пожалуй, достаточно. Пять исследовательских лет прожил в Каире арабизированный Лейн, «почти исключительно среди мусульман, общаясь с ними на их языке, с величайшей осторожностью приспосабливаясь к их обычаям и принятый ими как равный». Безусловно, ни долгие египетские ночи, ни роскошный черный кофе с зернами кардамона, ни частые литературные дискуссии со знатоками закона, ни почтенный муслиновый тюрбан, ни привычка кушать пальцами не излечили его от британского стыда – утонченного одиночества, свойственного хозяевам мира. Поэтому его ученейший перевод «Ночей» оказался (или произвел впечатление) обычной пуританской энциклопедией. Преднамеренных глупостей в оригинале нет; Галлан выправляет случайные нелепости, кажущиеся ему следствием дурного вкуса. Но Лейн выискивает их и преследует, словно инквизитор. Его порядочность молчать не может; он предпочитает ряд перепуганных пояснений, набранных петитом, сбивчиво поясняющих: «Здесь я выпускаю один предосудительный эпизод. В этом месте опущено омерзительное объяснение. Здесь слишком грубая и не поддающаяся переводу строка. По необходимости опускаю еще одну историю. От этого места и далее – ряд купюр. Бездарная история о рабе Бухайте не заслуживает перевода». Покалечить – не значит оставить в живых: некоторые сказки выброшены полностью, «поскольку не могут быть исправлены без искажений». Этот аргументированный и категорический отказ не кажется мне лишенным логики: ханжескую изворотливость – вот что я осуждаю. Лейн – виртуоз изворотливости, несомненный предвестник удивительной голливудской стыдливости. В своих записях я обнаружил ряд примеров: в 391-й ночи один рыбак приносит рыбу царю царей, и тот желает знать, самец это или самка, а ему говорят – гермафродит. Лейн пытается смягчить этот недопустимый эпизод; он переводит, будто царь спрашивает, какого рода это существо, а изворотливый рыбак отвечает ему, что оно смешанного рода. В 217-й ночи рассказывается о царе и двух его женах: одну ночь он спал с одной женой, другую – с другой, и были они счастливы. Лейн растолковывает нам счастье этого монарха, поясняя, что тот обращался с женщинами «беспристрастно…». Все дело в том, что Лейн предназначал свой труд «для чтения за столиком в гостиной», где обычно читали и осмотрительно обсуждали вещи вполне безобидного содержания.
Достаточно самого отдаленного и случайного плотского намека, как Лейн тут же забывает о своем достоинстве и прибегает к обильным искажениям и укрывательству. Иной вины на нем нет. Когда он не впадает в это странное искушение, он замечательно точен. У него нет каких-либо установок, а это определенно преимущество. Он не ставит себе целью усилить, как капитан Бертон, варварский колорит, ни тем более забыть о нем или смягчить его, как Галлан. Последний приручал своих арабов, чтоб они не напугали Париж непристойным диссонансом; Лейн не щепетильный магометанин. Тот презирал буквальную точность; Лейн поясняет свою интерпретацию каждого сомнительного слова. Тот ссылался на некую призрачную рукопись и на покойного маронита; Лейн указывает издание и страницу. Тот не заботился об аппарате; у Лейна накапливается масса пояснений, которые, будучи собранными вместе, образуют отдельный том. Различать – вот чего требует его предшественник. Лейн справляется с этим требованием: он считает достаточным не сокращать оригинал.
Задуманный как «амулет (или талисман) против скуки и уныния» перевод Бертона представляет собой стилистически обработанную компиляцию английского перевода Джона Пейна (1882 – 1884); воспользовавшись тем, что перевод Пейна вышел ограниченным тиражом 500 экз… Бертон отредактировал его и в 1885 г. выпустил тиражом 2 тыс. экз. под своим именем: ведя переговоры с Пейном, мистифицировал процесс работы над текстом. По выходу его версии открылась еще одна мистификация: вместо названия лондонского пригорода, где располагалась типография, на обложке книги было проставлено «Бенарес» (в Оленьем парке которого Будда прочел свою первую проповедь).
Рассказывают также, что был в городе Бухаре некий водонос, который носил воду в дом одного ювелира. Носил он ее так тридцать лет. А у этого ювелира была жена - до предела красивая и прекрасная, блестящая и совер- шенная, и ей приписывали благочестие, скромность и добродетель. И однаж- ды водонос пришел, как обычно, и налил воду в водохранилища, а женщина стояла посреди двора. И водонос приблизился к ней и взял ее за руку и стал ее тереть и мять, а потом ушел и оставил женщину. И когда ее муж пришел с рынка, она сказала ему: "Я хочу, чтобы ты сказал мне, что ты сделал сегодня на рынке такого, что разгневал Аллаха великого". - "Я не сделал ничего, что могло разгневать Аллаха великого", - ответил муж. И женщина воскликнула: "Да клянусь Аллахом, ты сделал что-то, что гневит Аллаха великого! И если ты не расскажешь мне, что ты сделал, и не будешь правдив в рассказе, я не останусь в твоем доме, и ты не увидишь меня, и я не увижу тебя". - "Я расскажу тебе о том, что я сегодня сделал, по правде, - отвечал муж. - Я сидел, как обычно, в своей лавке, и вдруг пришла ко мне женщина и велела мне выковать для нее браслет и ушла. И я выковал ей браслет из золота и отложил его, а когда она пришла, я принес ей браслет, и она высунула руку и надела браслет. И я смутился из-за бе- лизны ее руки и красоты ее кисти, которая пленяет взор, и мне вспомни- лись слова порта: Вот рука ее! Красотой браслетов блестит она, Как огонь горят над водой они текучей. А рука ее, что охвачена ярким золотом, - Как вода, огонь охватившая любовно. И я взял ее руку и помял ее, и повертел". И жена ювелира воскликнула: "Аллах велик! Зачем ты это сделал! Поис- тине, человек водонос, который ходил к нам в дом в течение тридцати лет, и не видел ты в нем обмана, взял меня сегодня за руку и стал ее мять и вертеть". - "Попросим у Аллаха пощады, о женщина! Я раскаиваюсь в том, что было, попроси же для меня прощения", - отве- чал ее муж. И женщина молвила: "Да простит Аллах нам и тебе и да наделят он нас прекрасным здо- ровьем..." И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Триста девяносто первая ночь Когда же настала триста девяносто первая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что жена ювелира сказала: "Да простит Аллах нам и тебе и да наделит он нас прекрасным здоровьем". А когда настало следующее утро, пришел тот человек водонос и бросился перед женщиной на землю и стал валяться в пыли и извиваться перед нею и сказал: "О госпожа, сделай меня свободным от того, на что меня подстрек- нул сатана, который сбил меня с пути и ввел в заблуждение!" И женщина сказала ему: "Иди своей дорогой. Эта ошибка была не от тебя - причиною ее был мой муж, так как он сделал то, что сделал в лавке, и Аллах отпла- тил ему за это". И говорят, что ювелир, когда жена рассказала ему о том, что сделал с ней водонос, воскликнул: "Удар за удар! Если бы я прибавил, наверное прибавил бы и водонос!" И эти слова стали поговоркой, ходячей среди людей. И подобает женщине быть заодно с мужем и явно и в тайне и удовлетворяться от него малым, если он не властен на многое, и следовать примеру Аиши-правдивой и Фати- мы-ясноликой - да будет Аллах доволен ими обеими! - чтобы быть пос- ледовательницей благочестивых предков" 
С тех пор, решив, что все женщины распутны, Шахрияр каждый день берёт невинную девушку, овладевает ею, а на рассвете следующего дня казнит её. Однако этот страшный порядок нарушается, когда очередь доходит до Шахерезады - мудрой дочери визиря Шахрияра. Каждую ночь она рассказывает увлекательную историю, и каждый раз на самом интересном месте её «застигало утро», и она «прекращала дозволенные речи».
Каждое утро царь думает: «Казнить её я смогу и завтра, а этой ночью услышу окончание истории». Так продолжается 1001 ночь. По их прошествии Шахерезада пришла к царю с тремя сыновьями, рождёнными за это время, «один из которых ходил, другой ползал, а третий сосал». Во имя них Шахерезада попросила царя не казнить её, на что Шахрияр ответил, что помиловал её ещё раньше, до появления детей, потому что она чиста, целомудренна и богобоязненна.
Строится «Тысяча и одна ночь» по принципу обрамлённой повести, позволяющей включать в сборник всё новые, имеющие самостоятельное значение тексты. Один из героев говорит, что с тем-то случилось то-то, а его собеседник спрашивает: «А как это было?», после чего начинается новый рассказ или вставная новелла. Сказки Шахерезады могут быть разбиты на 3 основные группы, которые условно можно назвать героическими, авантюрными и плутовскими сказками.
Героические сказки
К группе героических сказок относятся фантастические повести, вероятно составляющие древнейшее ядро «Тысячи и одной ночи» и восходящие некоторыми своими чертами к её персидскому прототипу «Хезар-Эфсане», а также длинные рыцарские романы эпического характера. Стиль этих повестей - торжественный и несколько мрачный; главными действующими лицами в них обычно являются цари и их вельможи. В некоторых сказках этой группы, как например в повести о мудрой деве Такаддул, отчетливо видна дидактическая тенденция. В литературном отношении героические повести обработаны более тщательно, чем другие; обороты народной речи из них изгнаны, стихотворные вставки - по большей части цитаты из классических арабских поэтов - наоборот, обильны. К «придворным» сказкам относятся, например, «Камар-аз-Заман и Будур», «Бадр Басим и Джаухар», «Повесть о царе Омаре ибн-ан-Нумане», «Аджиб и Гариб» и некоторые другие.
Авантюрные сказки
Иные настроения - в «авантюрных» новеллах, возникших, вероятно, в торговой и ремесленной среде. Цари и султаны выступают в них не как существа высшего порядка, а как самые обыкновенные люди; излюбленным типом правителя является знаменитый Харун ар-Рашид, правивший с 786 по 809 год, то есть значительно раньше, чем приняли свою окончательную форму сказки Шахерезады. Упоминания о халифе Харуне и его столице Багдаде не могут поэтому служить основой для датировки «Ночей». Подлинный Харун ар-Рашид был очень мало похож на доброго, великодушного государя из «Тысячи и одной ночи», а сказки, в которых он участвует, судя по их языку, стилю и встречающимся в них бытовым подробностям, могли сложиться только в Египте. По содержанию большинство «авантюрных» сказок - типичные городские фабльо. Это чаще всего любовные истории, героями которых являются богатые купцы, почти всегда обречённые быть пассивными исполнителями хитроумных планов своих возлюбленных. Последним в сказках этого типа обычно принадлежит первенствующая роль - черта, резко отличающая «авантюрные» повести от «героических». Типичными для этой группы сказок являются: «Повесть об Абу-ль-Хасане из Омана », «Абу-ль-Хасан Хорасанец», «Нима и Нум», «Любящий и любимый», «Аладдин и волшебная лампа».
Плутовские сказки
«Плутовские» сказки натуралистически рисуют жизнь городской бедноты и деклассированных элементов. Героями их обычно являются ловкие мошенники и плуты - как мужчины, так и женщины, например, бессмертные в арабской сказочной литературе Али Зибак и Далила-хитрица. В этих сказках нет и следа почтения к высшим сословиям; наоборот, «плутовские» сказки полны насмешливых выпадов против представителей власти и духовных лиц. Язык «плутовских» повестей близок к разговорному; стихотворных отрывков, малопонятных неискушенным в литературе читателям, в них почти нет. Герои плутовских сказок отличаются мужеством и предприимчивостью и представляют разительный контраст с изнеженными гаремной жизнью и бездельем героями «авантюрных» сказок. Кроме рассказов об Али Зибаке и Далиле, к плутовским сказкам относятся великолепная повесть о Маруфе-башмачнике, сказка о рыбаке (по имени) Халифа, стоящая на грани между рассказами «авантюрного» и «плутовского» типа, и некоторые другие повести.
Вопрос о происхождении и развитии «1001 ночи» не выяснен полностью до настоящего времени. Попытки искать прародину этого сборника в Индии , делавшиеся его первыми исследователями, пока не получили достаточного обоснования. Прообразом «Ночей» на арабской почве был, вероятно, сделанный в X веке перевод персидского сборника «Хезар Афсане» («Тысяча легенд», от персидских слов «Хезар» - «тысяча», «Афсане» - «сказка, легенда»). Перевод этот, носивший название «Тысяча ночей» или «Тысяча одна ночь», был, как свидетельствуют арабские писатели того времени, очень популярен в столице восточного халифата , в Багдаде. Судить о характере его мы не можем, так как до нас дошёл лишь обрамляющий его рассказ, совпадающий с рамкой «1001 ночи». В эту удобную рамку вставлялись в разное время различные рассказы, иногда - целые циклы рассказов, в свою очередь обрамленные, как например «Сказка о горбуне», «Носильщик и три девушки» и другие. Отдельные сказки сборника, до включения их в писанный текст, существовали часто самостоятельно, иногда в более распространенной форме. Можно с большим основанием предполагать, что первыми редакторами текста сказок были профессиональные рассказчики, заимствовавшие свой материал прямо из устных источников; под диктовку рассказчиков сказки записывались книгопродавцами, стремившимися удовлетворить спрос на рукописи «1001 ночи».
Гипотеза Хаммер-Пургшталя
При исследовании вопроса о происхождении и составе сборника европейские учёные расходились в двух направлениях. Йозеф фон Хаммер-Пургшталь стоял за их индийское и персидское происхождение, ссылаясь на слова Мас‘удия и библиографа Ан-Надима (до 987 года), что старо-персидский сборник «Хезâр-эфсâне» («Тысяча сказок»), происхождения не то ещё ахеменидского, не то аршакидского и сасанидского, был переведен лучшими арабскими литераторами при Аббасидах на арабский язык и известен под именем «1001 ночи».
По теории Хаммера, перевод персидского «Хезâр-эфсâне», постоянно переписываемый, разрастался и принимал, ещё при Аббасидах, в свою удобную рамку новые наслоения и новые прибавки, большей частью из других аналогичных индийско-персидских сборников (среди которых, например, «Синдбадова книга») или даже из произведений греческих; когда центр арабского литературного процветания перенесся в XII-XIII века из Азии в Египет , 1001 ночь усиленно переписывалась там и под пером новых переписчиков опять получала новые наслоения: группу рассказов о славных минувших временах халифата с центральной фигурой халифа Гаруна ар-Рашида (786-809), а несколько позже - свои местные рассказы из периода египетской династии вторых мамелюков (так называемых черкесских или борджитских). Когда завоевание Египта Османской империей подорвало арабскую интеллектуальную жизнь и литературу, то «1001 ночь», по мнению Хаммера, перестала разрастаться и сохранилась уже в том виде, в каком её застало османское завоевание.
Гипотеза де Саси
Радикально противоположное воззрение высказано было Сильвестром де Саси. Он доказывал, что весь дух и мировоззрение «1001 ночи» - насквозь мусульманские, нравы - арабские и притом довольно поздние, уже не аббасидского периода, обычная сцена действия - арабские места (Багдад, Мосул, Дамаск , Каир), язык - не классический арабский, а скорее простонародный, с проявлением, по-видимому, сирийских диалектных особенностей, то есть близкий к эпохе литературного упадка. Отсюда у де Саси следовал вывод, что «1001 ночь» есть вполне арабское произведение, составленное не постепенно, а сразу, одним автором, в Сирии, около половины XV века; смерть, вероятно, прервала работу сирийца-составителя, и потому «1001 ночь» была закончена его продолжателями, которые и приписывали к сборнику разные концовки из другого сказочного материала, ходившего среди арабов, - например, из Путешествий Синдбада, Синдбâдовой книги о женском коварстве и т. п. Из персидского «Хезâр-эфсâне», по убеждению де Саси, сирийский составитель арабской «1001 ночи» ничего не взял, кроме заглавия и рамки, то есть манеры влагать сказки в уста Шехрезады; если же какая-нибудь местность с чисто арабской обстановкой и нравами подчас именуется в «1001 ночи» Персией, Индией или Китаем , то это делается только для большей важности и порождает в результате одни лишь забавные анахронизмы.
Гипотеза Эструпа
Как плод основательного знакомства с методами и исследованиями предшественников, появилась обстоятельная диссертация И. Эструпа. Вероятно, книгой Эструпа пользовался и новейший автор истории араб. литерат. - К. Броккельманн; во всяком случае, предлагаемые им краткие сообщения о «1001 ночи» близко совпадают с положениями, разработанными у Эструпа. Содержание их следующее:
нынешнюю свою форму «1001 ночь» получила в Египте , больше всего в первый период владычества мамелюков (с XIII в.).
Вся ли «Хезâр-эфсâне» вошла в арабскую «1001 ночь» или только избранные её сказки - это вопрос второстепенный. С полной уверенностью можно сказать, что из «Хезâр-эфсâне» взята рамка сборника (Шехрияр и Шехрезада), Рыбак и дух, Хасан Басрийский, Царевич Бадр и царевна Джаухар Самандальская, Ардешир и Хаят-ан-нофуса, Камар-аз-заман и Бодура. Эти сказки по своей поэтичности и психологичности - украшение всей «1001 ночи»; в них причудливо сплетается действительный мир с фантастическим, но отличительный их признак - тот, что сверхъестественные существа, духи и демоны являются не слепой, стихийной силой, а сознательно питают дружбу или вражду к известным людям.
Второй элемент «1001 ночи» - тот, который наслоился в Багдаде . В противоположность сказкам персидским багдадские, в семитском духе, отличаются не столько общей занимательностью фабулы и художественной последовательностью в её разработке, сколько талантливостью и остроумием отдельных частей повести или даже отдельных фраз и выражений. По содержанию это, во-первых, городские новеллы с интересной любовной завязкой, для разрешения которой нередко выступает на сцену, как deus ex machina, благодетельный халиф; во-вторых - рассказы, разъясняющие возникновение какого-нибудь характерного поэтического двустишия и более уместные в историко-литературных, стилистических хрестоматиях. Возможно, что в багдадские изводы «1001 ночи» входили также, хоть и не в полном виде, Путешествия Синдбада; но Броккельман полагает, что этот роман, отсутствующий во многих рукописях, вписан был в «1001 ночь» уже позже.
Когда «1001 ночь» начала переписываться в Египте , в неё вошёл третий составной элемент: местные каирские сказки, del‘ genero picaresco, как говорит Эструп. Каирских сказок два типа: одни - бытовые фаблио, в которых излагаются ловкие проделки плутов (например, искусного вора Ахмеда ад-Данафа) и всякие забавные происшествия, причём бросаются камешки в огород нечестных и подкупных властей и духовенства; другие - сказки с элементом сверхъестественным и фантастическим, но совсем иного рода, чем в персидских сказках: там духи и демоны имеют среди людей своих любимцев и нелюбимцев, а здесь играет роль талисман (например, волшебная лампа Аладдина), слепо помогающий своему владетелю, кто бы он ни был, и стихийно обращающийся против своего прежнего владетеля, если попадет в другие руки; темы таких сказок, вероятно, унаследованы арабским Египтом от классического, древнего Египта.
В Египте же с той целью, чтобы сказочного материала хватило как раз на «1001 ночь», некоторые переписчики вставляли в сборник такие произведения, которые прежде имели совершенно отдельное литературное существование и составились в разные периоды: длинный роман о царе Номâне, враге христиан, Синдбадова книга (о женском коварстве), быть может, Приключения Синдбада-морехода, Царь Джильâд и министр Шимас, Ахыкâр Премудрый (древнерусский Акир), Таваддода и др. В 1899 году В. Шовен («La récension égyptienne des 1001 n.», Люттих), рассмотрев египетские сказки «1001 ночи» с точки зрения художественности, отметил, что между ними есть талантливые (вроде «Сказки о горбуне» со вставленными историями «Молчаливого цирюльника»), а остальные - бездарные. По соображениям Шовена (требующим, впрочем, ещё проверки), первая группа составилась раньше второй. Так как во второй (объёмистой) группе рассыпано много рассказов об обращении евреев в ислам и есть много прямо заимствованного из литературы еврейской, то Шовен заключает, что последним, заключительным редактором «1001 ночи» был еврей, принявший Ислам; по его мнению, таким евреем мог бы быть псевдомаймонид, автор еврейской книги «Клятва», напечатанной в Константинополе в 1518 году.
Гипотеза Лэйна
В соображениях о позднем времени сложения «1001 ночи» на позднеарабской почве индивидуальным, единоличным писателем Лэйн пошёл ещё дальше, чем де Саси: из упоминания о мечети Адилийе, построенной в 1501 году, иногда о кофе, один раз о табаке , также об огнестрельном оружии Лэйн заключал, что «1001 ночь» начата была в конце XV века и закончена в 1-й четверти XVI века; последние, заключительные фрагменты могли быть присоединены к сборнику даже при османах, в XVI и XVII вв. Язык и стиль «1001 ночи», по Лэйну, - обыкновенный стиль грамотного, но не слишком учёного египтянина XV-XVI века; условия жизни, описанной в «1001 ночи», специально египетские; топография городов, хотя бы они были названы персидскими, месопотамскими и сирийскими именами, есть обстоятельная топография Каира поздней мамелюкской эпохи. В литературной обработке «1001 ночи» Лэйн усматривал такую замечательную однородность и выдержанность позднего египетского колорита, что не допускал вековой постепенности сложения и признавал только одного, максимум, двух составителей (второй мог окончить сборник), которые - или который - в течение недолгого времени, между XV-XVI веками, в Каире, при мамелюкском дворе, и скомпилировал «1001 ночь». Компилятор, по Лэйну, имел в своем распоряжении арабский перевод «Хезâр-эфсâне», сохранившийся с X до XV века в своём старинном виде, и взял оттуда заглавие, рамку и, быть может, даже некоторые сказки; пользовался он также и другими сборниками персидского происхождения (сравни повесть о летательном коне) и индийского («Джильâд и Шимâс»), арабскими воинственными романами времен крестоносцев (Царь Омар-Номâн), наставительными (Мудрая дева Таваддода), мнимо-историческими Повестями о Гаруне ар-Рашиде, специально-историческими арабскими сочинениями (особенно теми, где есть богатый анекдотический элемент), полунаучными арабскими географиями и космографиями (Путешествия Синдбада и космографию Казвини), устными юмористическими народными побасенками и т. д. Все эти разнородные и разновременные материалы египетский составитель XV-XVI веков скомпилировал и тщательно обработал; переписчики XVII-XVIII веков внесли в его редакции только несколько изменений.
Воззрение Лэйна считалось в учёном мире общепринятым до 80-х годов XIX в. Правда, и тогда статьи де-Гуе (M. J. de Goeje) закрепляли, с слабыми поправками по вопросу о критериях, старый Лэйновский взгляд на компиляцию «1001 ночи» в мамелюкскую эпоху (после 1450 года, по де-Гуе) единоличным составителем, да и новый английский переводчик (впервые не побоявшийся упрёка в скабрёзности) Дж. Пэйн (J. Payne) не отступил от теории Лэйна; но тогда же, с новыми переводами «1001 ночи», начались и новые исследования. Ещё в 1839 году X. Торренсом (H. Torrens, «Athenaeum», 1839, 622) была приведена цитата из историка XIII века ибн-Саида (1208-1286), где о некоторых приукрашенных народных рассказах (в Египте) говорится, что они напоминают собой «1001 ночь». Теперь на те же слова ибн-Саида обратил внимание неподписавшийся автор критики на новые переводы Пэйна и Бёртона (R. F. Burton).
По основательному замечанию автора, многие культурно-исторические намёки и другие данные, на основании которых Лэйн (а за ним Пэйн) отнёс составление «1001 ночи» к XV-XVI векам, объясняются как обычная интерполяция новейших переписчиков, а нравы на Востоке не так быстро меняются, чтоб по их описанию можно было безошибочно отличить какой-нибудь век от одного-двух предыдущих: «1001 ночь» могла поэтому быть скомпилирована ещё в XIII веке, и недаром цирюльник в «Сказке о горбуне» начертывает гороскоп для 1255 года; впрочем, в течение двух следующих веков переписчики могли внести в готовую «1001 ночь» новые дополнения. А. Мюллер справедливо заметил, что если по указанию ибн-Саида «1001 ночь» существовала в Египте в XIII в., а к XV веку, по довольно прозрачному указанию Абуль-Махâсына, успела уж получить свои новейшие наращения, то для прочных, правильных суждений о ней необходимо прежде всего выделить эти позднейшие наращения и восстановить, таким образом, ту форму, какую имела «1001 ночь» в XIII веке Для этого нужно сличить все списки «1001 ночи» и отбросить неодинаковые их части как наслоения XIV-XV веков. Обстоятельно такую работу произвели X. Зотенберг и Ричард Бёртон в послесловии к своему переводу, 1886-1888; краткий и содержательный обзор рукописей есть теперь и у Шовена (V. Chauvin) в «Bibliographie arabe», 1900, т. IV; сам Мюллер в своей статье также сделал посильное сличение.
Оказалось, что в разных списках одинакова преимущественно первая часть сборника, но что в ней, пожалуй, вовсе нельзя найти тем египетских; преобладают повести о багдадских Аббасидах (особенно о Гаруне), да ещё есть в небольшом количестве индийско-персидские сказки; отсюда следовал вывод, что в Египет попал уже большой готовый сборник сказок, составившийся в Багдаде , вероятно, в Х веке и сосредоточенный по содержанию вокруг идеализированной личности халифа Гарун Аль-Рашида; эти сказки были втиснуты в рамку неполного арабского перевода «Хезâр-эфсâне», который был сделан в IX веке и ещё при Мас‘удии был известен под именем «1001 ночи»; значит, создана она, как думал Хаммер - не одним автором сразу, а многими, постепенно, в течение веков, но главный её составной элемент - национальный арабский; персидского мало. На почти такую же точку зрения стал араб А. Сальхâний; кроме того, основываясь на словах Надима, что араб Джахшиярий (багдадец, вероятно, X века) тоже взялся за составление сборника «1000 ночей», куда вошли избранные персидские, греческие, арабские и другие сказки, Сальхâний высказывает убеждение, что труд Джахшиярия и есть первая арабская редакция «1001 ночи», которая затем, постоянно переписываемая, особенно в Египте , значительно увеличилась в объёме. В том же 1888 году Нёльдеке указал, что даже историко-психологические основания заставляют в одних сказках «1001 ночи» видеть египетское происхождение, а в других - багдадское.
Передают также, что не было среди халифов из потомков аль-Аббаса халифа более сведущего во всех науках, чем аль-Мамун.
И было у него каждую неделю два дня, когда он устраивал диспуты учёных, и садились в его присутствии состязающиеся, из числа законоведов и богословов, по разрядам и чинам. И однажды, когда он сидел с ними, вдруг вошёл в собрание чужой человек в белых изношенных одеждах и поместился среди последних людей, усевшись сзади законоведов, на незаметное место. И начались прения и приступили к затруднительным вопросам, – а обычай у них был таков, что вопрос задавали присутствующим на собрании по очереди, одному за другим, и всякий, у кого находилось тонкое словцо или диковинная шутка, говорил её. И вопрос ходил по кругу, пока не дошёл до того чужого человека, и он заговорил и дал ответ лучший, чем ответы всех законоведов. И халиф одобрил его слова…»
Рассказывают, что был в древние времена и минувшие века купец из купцов в землях хорасанских, которого звали Маджд-ад-дин.
И имел он много денег, и рабов, и невольников, и слуг, но только достиг он шестидесяти лет жизни, и не досталось ему ребёнка. А после этого послал ему Аллах великий сына, и назвал он его Али. И когда мальчик вырос, стал он подобен луне в ночь полноты. Когда же он достиг возраста мужей и приобрёл все качества совершённых, его отец заболел смертельной болезнью и призвал к себе своего сына и сказал ему;
Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид както ночью беспокоился, и ему трудно было заснуть, и он все время ворочался с боку на бок от сильного беспокойства. И когда это его обессилило, он призвал Масрура и сказал ему: «О Масрур, придумай, кто развлечёт меня в эту бессонницу». И Масрур ответил: «О владыка, не хочешь ли пойти в сад, который при доме, и поглядеть, какие там цветы, и посмотреть на Звезды, как они хорошо расставлены, и на луну, светящую над водой?» – «О Масрур, моя душа не стремится ни к чему такому», – ответил халиф. И Масрур сказал: «О владыка, у тебя во дворце триста наложниц и у каждой наложницы комната. Прикажи им вдвоём уединиться в своих комнатах, а сам ходи и смотри на них, когда они не будут стонать». – «О Масрур, – сказал халиф, – „Дворец – мой дворец, и невольницы – моё достояние, но только душа моя не стремится ни к чему такому“.
Рассказывают также, что повелитель правоверных аль-Мамун в один из дней был у себя во дворце, и призвал он всех особ своего государства и вельмож царства, и призвал к себе также стихотворцев и сотрапезников. И был среди его сотрапезников один сотрапезник по имени Мухаммед аль-Басри. И аль-Мамун обратился к нему и сказал: «О Мухаммед, я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь, чего я никогда не слышал». – «О повелитель правоверных, хочешь ли ты, чтобы я передал тебе рассказ, который я слышал ушами, или рассказал тебе о том, что я видел глазами?» – спросил Мухаммед, и аль-Мамун ответил: «Расскажи мне, о Мухаммед, о том, что более всего удивительно».
Рассказывают также, что халиф, повелитель правоверных Харун ар-Рашид, испытывал в какую-то ночь сильное беспокойство и впал в великое раздумье. И он поднялся с ложа и стал ходить по своему дворцу, и дошёл до одной комнаты с занавеской и поднял эту занавеску и увидел на возвышении ложе, а на ложе что-то чёрное, похожее на спящего человека, и справа от него была свеча и слева свеча. И халиф смотрел на это и удивлялся. И вдруг увидел он бутыль, наполненную старым ликом, и чашу рядом с ней, и когда повелитель правоверных увидал это, он изумился и сказал про себя: «Бывает разве такое убранство у подобных этому чёрному?» И затем он приблизился к ложу и увидал на нем спящую женщину, которая закрылась своими волосами. И халиф открыл её лицо и увидел, что она точно луна в ночь её полноты. И тогда халиф наполнил чашу вином и выпил его За розы щёк женщины, и душа его склонилась к ней, и он поцеловал пятнышко, бывшее у неё на лице. И женщина пробудилась от сна и сказала: «Друг Аллаха, что случилось здесь, скажи?» И халиф ответил: «Это гость стучится, в стая к вам пришедший, чтобы до зари вы приняли его». И девушка молвила: «Хорошо, и зренье моё и слух – твои!»
Рассказывают также, что у одного человека умножились долги, и положение его стеснилось, и он оставил родных и семейство и пошёл куда глаза глядят.
И он шёл не останавливаясь и через некоторое время приблизился к городу с высокими стенами и большими постройками, и вошёл туда униженный и разбитый, и голод его усилился, и путешествие утомило его. И он прошёл по площади и увидел толпу вельмож, которые ехали, и пошёл с ними, и они вошли в помещение, подобное покоям царя, и этот человек вошёл с ними. И они шли, пока не пришли к человеку, сидевшему на возвышенном месте, я он был великолепен обликом и весьма знатен, и его окружали слуги и евнухи, точно он из сыновей везирей. И, увидав пришедших, этот человек поднялся им навстречу и принял их с уважением.
Рассказывают также, что был в крепости альИскандерии вали по имени Хусам-ад-дин, и, когда он сидел однажды вечером в своём зале, вдруг подошёл к нему один солдат и сказал: «Знай, о владыка наш, вали, что я вступил в этот город сегодня вечером и остановился в таком-то хане, и проспал там до трети ночи, а проснувшись, я нашёл свой мешок взрезанным и из него исчезнувшим кошель с тысячей динаров».
И не закончил ещё солдат своих слов, как вали послал за стражниками и велел им привести всех, кто был в хане, и приказал заточить их до утра.
Рассказывают также, что аль-Малик-ан-Насир призвал в какой-то день трех вали – авали Каира, вали Булака и вали Старого Мисра и сказал им: «Я хочу чтобы каждый из вас рассказал мне о самом удивительном, что случилось с ним, пока он был вали…»
Триста сорок третья ночь.
Когда же настала триста сорок третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Малик-ан-Насир сказал трём вали: „Я хочу, чтобы каждый из вас рассказал мне о самом удивительном, что случилось с ним, пока он был вали“.
Рассказывают также, что у одного человека из менял был кошель, полный золота. И однажды он проходил мимо воров, и один из них сказал: «Я могу взять этот кошель». – «Как ты это сделаешь?» – спросили его, и он сказал: «Смотрите!» И затем он последовал за этим человеком до его жилища, и меняла вошёл и кинул кошель на скамью. А ему захотелось помочиться, и он вошёл в дом отдохновения, чтобы удовлетворить нужду, и сказал невольнице: «Подай кувшин с водой!» И невольница взяла кувшин и последовала за менялой в дом отдохновения, оставив дверь открытой, и вор вошёл, и взял кошель, и ушёл к своим товарищам, и осведомил их о том, что случилось…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Рассказывают также, что Ала-ад-дин, вали Куса , сидел однажды ночью у себя в доме, и вдруг человек, прекрасный обликом и видом и совершённый по внешности, пришёл к нему ночью, и с ним был слуга с сундуком на голове. И этот человек остановился у ворот и сказал кому-то из слуг эмира: «Войди и уведомь эмира, что я хочу с ним свидеться по одному делу».
И слуга вошёл и доложил об этом человеке, и эмир велел его ввести. И когда он вошёл, эмир увидел, что облик его великолепен и внешность прекрасна. И он посадил его рядом с собой и отвёл ему почётное место и спросил: «Что у тебя за дело?» И пришедший ответил: «Я человек из пересекающих дороги и хочу раскаяться и вернуться к Аллаху великому через твои руки, и мне хочется, чтобы ты помог мне в этом, так как я под твоими глазами и под твоим взором. Со мною этот сундук, и в нем вещи, которые стоят около сорока тысяч динаров.
