Тема дом в произведении обломов. Кабинет Евгения Онегина из одноименного романа




Детали обстановки в «Обломове» И. А. Гончарова

С первых же страниц романа И. А. Гончарова «Обломов» мы попадаем в атмосферу лентяя, праздного провождения времени и некого одиночества. Так, Обломов имел «три комнаты… В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы опущены». В самой комнате Обломова был диван, задок которого оселся вниз и «наклеенное дерево местами отстало».

Кругом была напитанная пылью паутина, «зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память», - тут Гончаров иронизирует. «Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки… Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, - так все запылилось, полиняло и вообще лишено было следов человеческого присутствия». Далее перечисляются развернутые запыленные книги, прошлогодняя газета и заброшенная чернильница – весьма интересная деталь.

«Большой диван, удобный халат, мягкие туфли Обломов не променяет ни на что. С детских лет уверенный, что жизнь – вечный праздник. Обломов не имеет никакого представления о труде. Он буквально ничего не умеет делать и сам говорит об этом6 «Кто же я? Что я такое? Пойдите и спросите у Захара, и он ответит вам: «барин!» Да, я барин и делать ничего не умею». (Обломов, Москва, ПРОФИЗДАТ, 1995, вступительная статья «Обломов и его время», стр.4, А. В. Захаркин).

«В «Обломове» Гончаров достиг вершины художественного мастерства, создав пластически осязаемые полотна жизни. Мельчайшие детали и частности художник наполняет определенным смыслом. Для писательской манеры Гончарова характерны постоянные переходы от частного к общему. И целое заключает в себе огромное обобщение». (Там же, стр. 14).

Детали обстановки не раз появляются на страницах романа. Запыленное зеркало символизирует отсутствие отражения деятельности Обломова. Так оно и есть: герой не видит себя со стороны до приезда Штольца. Все его занятия: лежание на диване и покрикивание на Захара.

Детали обстановки в доме Обломова на Гороховой улице похожи на то, что было в его родительском доме. Такое же запустение, та же неуклюжесть и отсутствие видимости человеческого присутствия: «большая гостиная в родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жестким диваном, обитым полинялым голубым бараканом в пятнах, и одним кожаным креслом… В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и осенние вечера».

Отсутствием хозяйственности, привычкой к неудобствам обломовцев – лишь бы не тратить денег объясняется то, что крыльцо шатается, что ворота кривы, что «кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то деле оно не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла…»

Гончаров мастерски иронизирует над внешним обликом своего героя, который так идет к обстановке! «Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани…

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу».

Обстановка в доме Обломова, все то, что его окружает, носит отпечаток Обломовки. Но герой мечтает об изящной мебели, о книгах, нотах, рояле – увы, только мечтает.

На его запыленном столе нет даже бумаги, чернил в чернильнице тоже нет. И не появятся. Не удалось Обломову «вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть». Вот он, мотив запыленного зеркала, которое не дает отражения.

Когда герой познакомился с Ольгой, когда влюбился в нее, то пыль с паутиной стала ему нестерпима. «Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину…»

«Вещами, бытовыми деталями автор «Обломова» характеризует не только внешний облик героя, но и противоречивую борьбу страстей, историю роста и падения, тончайшие его переживания. Освещая чувства, мысли, психологию в их смятении с материальными вещами, с явлениями внешнего мира, являющимися как бы образом – эквивалентом внутреннего состояния героя, Гончаров выступает неподражаемым, самобытным художником». (Н. И. Пруцков, «Мастерство Гончарова-романиста», Издательство Академии Наук СССР, Москва, 1962, Ленинград, стр. 99).

В главе шестой части второй появляются детали обстановки природы: ландыши, поля, рощи – «а сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окна, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла».

Природа свидетельствует о коротком пробуждении героя, которое пройдет так же, как завянет сиреневая ветка.

Сиреневая ветка – деталь, характеризующая вершину пробуждения героя, как и халат, который он сбросил на время, но который неминуемо наденет в конце романа, починенный Пшеницыной, что будет символизировать возврат к прежней, обломовской жизни. Этот халат является символом обломовщины, как и паутина с пылью, как пыльные столы и наваленные в беспорядке тюфяки и посуда.

Интерес к деталям сближает Гончарова с Гоголем. Вещи в доме Обломова описаны по-гоголевски.

И у Гоголя, и у Гончарова нет бытового окружения «для фона». Все предметы в их художественном мире значимы и одушествлены.

Обломов Гончарова, как и гоголевские герои, создает вокруг себя особый микромир, который с головой выдает его. Достаточно вспомнить чичиковскую шкатулку. Быт наполнен присутствием Обломова Ильи Ильича, обломовщиной. Так и окружающий мир в «Мертвых душах» Гоголя одушествлен и активен: он кроит на свой лад жизнь героев, вторгается в нее. Можно вспомнить гоголевский «Портрет», в котором очень много бытовых деталей, так же как и у Гончарова, показывающих духовный подъем и спад художника Чарткова.

Роман И. А. Гончарова читается с большим интересом, благодаря не только сюжету, любовной интриги, но и благодаря правде в изображении деталей обстановки, их высокой художественности. Ощущение, когда читаешь этот роман, как будто смотришь на огромное, написанное масляными красками, яркое, незабываемое полотно, с тонким вкусом мастера выписанными деталями быта. Вся грязь, нескладность быта Обломова бросается в глаза.

Этот быт почти статичен. В момент любви героя он преображается, чтобы вновь вернуться к прежнему в конце романа.

«Писатель использует два основных приема обрисовки образа: во-первых, прием детальной зарисовки внешности, окружающей обстановки; во-вторых, прием психологического анализа… Еще первый исследователь творчества Гончарова Н. Добролюбов видел художественное своеобразие этого писателя в равномерном внимании «ко всем мелочным подробностям воспроизводимых им типов и всего образа жизни»… Гончаров органически соединил пластически осязаемые картины, отличающиеся изумительной внешней детализацией, с тонким анализом психологии героев». (А. Ф. Захаркин, «Роман И. А. Гончарова «Обломов», Государственное учебно-педагогическое издательство, Москва, 1963, стр 123 – 124).

Мотив пыли опять появляется на страницах романа в главе седьмой части третьей. Это запыленная страница книги. Ольга понимает по ней, что Обломов не читал. Он вообще ничего не делал. И опять мотив запустения: «окна маленькие, обои старые… Она посмотрела на измятые, шитые подушки, на беспорядок, на запыленные окна, на письменный стол, перебрала несколько покрытых пылью бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице…»

На протяжении всего романа чернила так и не появились в чернильнице. Обломов ничего не пишет, что свидетельствует о деградации героя. Он не живет – он существует. Ему безразличны неудобства и отсутствие жизни в его доме. Он как бы умер и окутался в саван сам, когда в четвертой части, в первой главе, после разрыва с Ольгой смотрит как падает снег и наносит «большие сугробы на дворе и на улице, как покрывал дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовывались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван». Духовно Обломов умер, что перекликается с обстановкой.

Напротив, детали обстановки в доме Штольцев доказывают жизнелюбие его обитателей. Там все дышит жизнью в ее различных проявлениях. «Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело такой же стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев».

Здесь разные мелочи говорят о жизни: и пожелтевшие книги, и картины, и старый фарфор, и камни, и монеты, и статуи «с отломанными руками и ногами», и клеенчатый плащ, и замшевые перчатки, и чучела птиц, и раковины…

«Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взгшлянув на всю разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгяде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.

Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла вечная красота природы.

Здесь нашла место и высокая конторка, какая была у отца Андрея, замшевые перчатки; висел в углу и клеенчатый плащ около шкафа с минералами, раковинами, чучелами птиц, с образцами разных глин, товаров и прочего. Среди всего на почетном месте блистал в золоте с инкрустацией флигель Эрара.

Сеть из винограда, плющей и миртов покрывала коттедж сверху донизу. С галереи было видно море, с другой стороны – дорога в город». (В то время как у Обломова из окна были видны сугробы да курятник).

Не о таком ли убранстве мечтал Обломов, когда он говорил Штольцу об изящной мебели, о рояле, нотах и книгах? Но герой не достиг этого, «не угнался за жизнью» и вместо ее слушал «треск кофейной мельницы, скаканье на цепи и лай собаки, чищенье сапог Захаром и мерный стук маятника». В знаменитом сне Обломова «казалось бы, Гончаров просто мастерски описал дворянскую усадьбу, одну из тысяч подобных в дореформенной России. В обстоятельных очерках воспроизведены природа этого «уголка», нравы и понятия обитателей, круговорот их обычного дня и всей жизни в целом. Все и всякие проявления обломовсого житья-бытья (повседневный обычай, воспитание и образование, верования и «идеалы») сразу же вместе с тем интегрируются писателем в «один образ» посредством проникающего всю картину «главного мотива» тишины и неподвижности или сна , под «обаятельной властью» которого пребывают в Обломовке и баре, и крепостные мужики, и слуги, наконец, и сама здешняя природа. «Как все тихо… сонно в деревеньках, составляющих этот участок», - замечает Гончаров в начале главы, повторяя затем: «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях…»; «…Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю». Своей кульминации этот мотив достигает в сцене послеобеденного «всепоглощающего, ничем непобедимого сна, истинного подобия смерти».

Проникнутые одной мыслью, разные грани изображенного «чудног края» благодаря этому не только объединяются, но и обобщаются, обретая уже сверхбытовой смысл одного из устойчивых – национальных и всемирных – типов жизни . Именно жизни патриархально-идиллической, отличительными свойствами которой являются сосредоточенность на физиологических потребностях (еда, сон, продолжение рода) при отсутствии духовных, цикличность жизненного круга в его главных биологических моментах «родин, свадеб, похорон», привязанность людей к одному месту, боязнь перемещения, замкнутость и равнодушие к остальному миру. Гончаровским идиллическим обломовцам вместе с тем присущи мягкост и сердечность и в этом смысле человечность». (Статьи о русской литературе, МГУ, Москва, 1996, В. А. Недзвецкий, Статья «Обломов» И. А. Гончарова», стр. 101).

Именно размеренностью, неторопливостью отмечена жизнь Обломова. В этом психология обломовщины.

У Обломова нет дела, которое было бы ему жизненной необходимостью, он и так проживет. У него есть Захар, есть Анисья, есть Агафья Матвеевна. В доме его все есть, что нужно барину для его мерной жизни.

В доме Обломова много посуды: круглых и овальных блюд, соусников, чайников, чашек, тарелок, горшков. «Целые ряды огромных, пузатых и миниатюрных чайников и несколько рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с пылающими сердцами, с китайцами. Большие стеклянные банки с кофе, корицей, ванилью, хрустальные чайницы, судки с маслом, с уксусом.

Потом целые полки загромождены были пачками, склянками, коробочками с домашними лекарствами, с травами, примочками, пластырями, спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло, снадобья для чищенья кружек, выведения пятен и прочее, и прочее – все, что найдешь в любом доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки».

Еще детали обломовского изобилия: «к потолку привешены были окорока, чтоб не портили мыши, сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными у чухонки орехами… На полу стояли кадки масла, большие крытые корчаги со сметаной, корзины с яйцами – и чего-чего не было! Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было в углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни»…

Но, несмотря на все это изобилие, не было главного в доме Обломова – не было самой жизни, не было мысли, все шло само собой, без участия хозяина.

Даже с появлением Пшеницыной пыль окончательно не исчезла из дома Обломова – она осталась в комнате Захара, который в финале романа сделался нищим.

«Гончаров слывет блестящим бытописателем своей эпохи. С этим художником привычно связывают многочисленные бытовые картины»… (Е. Краснощекова, «Обломов» И. А. Гончарова», издательство «Художественная литература», Москва, 1970, стр. 92)

«В «Обломове» ярко проявилась способность Гончарова почти с живописной пластичностью и осязаемостью рисовать русский быт. Обломовка, Выборгская сторона, петербургский день Ильи Ильича напоминают собою полотна «малых фламандцев» или бытовые наброски русского художника П. А. Федотова. Не отклоняя похвалы своей «живописи», Гончаров вместе с тем глубоко огорчался, когда читатели не ощущали в его романе той особой «музыки», которая в конечном счете проникала собою и изобразительные грани произведения». (Статьи о русской литературе, МГУ, Москва, 1996, В. А. Недзвецкий, статья «Обломов» И. А. Гончарова», стр. 112)

«В «Обломове» важнейшим из «поэтических» и поэтизирующих начал произведения выступает сама «изящная любовь», «поэма» и «драма» которой, в глазах Гончарова, совпадали с основными моментами в жизни людей. И даже с рубежами природы, главные состояния которой в «Обломове» параллельны зарождению, развитию, кульминации, наконец, угасанию чувства Ильи Ильича и Ольги Ильинской. Любовь героя зарождалась в атмосфере весны с солнечным парком, ландышами и знаменитой веткой сирени, расцветала в знойный летний полдень, исполненный грез и неги, потом гасла с осенними дождями, задымившимися городскими трубами, опустевшими дачами и парком с воронами на обнажившихся деревьях, наконец, оборвалась вместе с разведенными мостами над Невой и все-все засыпавшим снегом». (Статьи о русской литературе, МГУ, Москва,1996, В. А. Недзвецкий, Статья «Обломов» И. А. Гончарова», стр. 111).

Описывая быт, И. А. Гончаров характеризует обитателя дома, Обломова, - его душевную лень и бездействие. Обстановка характеризует героя, его переживания.

Детали обстановки в романе И. А. Гончарова «Обломов» являются главными свидетелями характера хозяев.

Список использованной литературы

1. И. А. Гончаров, «Обломов», Москва, ПРОФИЗДАТ, 1995;

2. А. Ф. Захаркин, «Роман И. А. Гончарова «Обломов», Государственное учебно-педагогическое издательство, Москва, 1963;

3. Е. Краснощекова, «Обломов» И. А. Гончарова», издательство «Художественная литература», Москва, 1970;

4. Н. И. Пруцков, «Мастерство Гончарова-романиста», Издательство Академии Наук СССР, Москва, 1962, Ленинград;

5. Статьи о русской литературе, МГУ, Москва, 1996, В. А. Недзвецкий, статья «Обломов» И. А. Гончарова».

Образ Обломова является величайшим созданием Ивана Гончарова. Этот тип героя не стал уникальным в Нечто подобное уже видели читатели в одном из а также в «Женитьбе» Николая Гоголя. Однако Гончаров раскрыл тип этого героя наиболее полно. Его персонаж сложен и многогранен. Сочинение «Образ Обломова» учителя задают на уроках литературы именно для того, чтобы школьники смогли понять глубину этого знаменитого русского персонажа. Как выполнить такое задание?

Эпоха Гончарова

Сочинение «Образ Обломова» - это краткий анализ произведения Гончарова и сравнительная характеристика главного героя с другими персонажами.

В романе автор отобразил специфические особенности конца эпохи крепостничества. Главный герой - это собирательный образ. В годы, когда был издан роман, до принятия реформы, на которую так долго уповали просвещенные и передовые умы России, оставалось несколько лет. Однако время крепостных помещиков подходило к закату. Для людей, которые не представляли иного существования, преобразования в обществе стали настоящей трагедией. Перед тем как приступать к выполнению такого задания, как сочинение («Образ Обломова»), следует ознакомиться в общих чертах с главными историческими событиями второй трети девятнадцатого века.

Квартира Обломова

В начале произведения Гончаров знакомит читателя с бытом героя и его окружением. Роман начинается с описания квартиры Обломова. Детальное изображение жилища этого персонажа раскрывает его Недаром автор говорит, что если бы не тапки, находящиеся рядом с кроватью, не сигара, оставленная рядом, и не сам хозяин, возлежащий на диване, то можно было подумать, что в этой квартире давно никто не проживает. Все здесь находится в безжизненном запустении. Сочинение «Образ Обломова» предполагает глубокий анализ обстановки, в которой пребывает герой Гончарова. Без описания деталей, которые могут показаться на первый взгляд незначительными, не была бы полной характеристика персонажа.

Захар

Опочивальня главного героя представляет собой неопрятную комнату, которая передает внутренний мир ее хозяина. Сам Обломов периодически выкрикивает имя своего слуги, в результате чего является человек, внешний вид которого также оставляет желать лучшего. Захар являет собой не только образ лакея, который полностью соответствует неприглядной обстановке комнаты. Этот человек - часть крепостнического прошлого. Характеристика этого персонажа дополняет образ Обломова. Сочинение о герое знаменитого романа Гончарова не может обойти описание своеобразного общения слуги со своим хозяином. Захар обращается к барину весьма откровенно, без лицемерия и подобострастия. В разговорах со своим слугой Обломов обнаруживает свое отвращение к труду, слабость и безволие.

Сны

В первой части романа герой почти не встает с дивана. Он проводит время лежа, предаваясь праздным мечтам, красочным приятным грезам. Сон, как ничто иное, ярко характеризует образ Обломова.

Сочинение по произведению Гончарова следует дополнить описанием грез этого безвольного героя. Ведь они становятся частью его жизни. Главной особенностью, а вместе с тем и трагедией этого человека является то, что в реальной жизни он не ощущает той уверенности и комфорта, которые он испытывает в созданном им мире. Воспоминания о счастливом детстве в представление об идеальной семейной жизни превратил Илья Обломов.

Сочинение «Образ Обломова» можно начинать и с биографии этого героя. Ведь именно жизненный уклад в родовом поместье сформировал личность этого человека.

Детство и родная деревня

С образом Обломова связана главная идея произведения Гончарова. Один из современных автору критиков отнес этого героя к категории «лишних людей». Детство и юность Илья Ильич провел в родной Обломовке. Деревня эта осталась навсегда в сердце его как дивный и почти сказочный край. Здесь не было живописных гор и синих морей, но они и ни к чему. Ведь люди жили здесь, как в раю.

Время в Обломовке как будто остановилось. Жизнь протекает тихо, мирно, по особому распорядку. Что ни день, так чьи-то именины или какой-нибудь праздник. С детства был отучен от самостоятельных действий Сочинение «Образ Обломова» - это не просто характеристика одного из самых известных русских персонажей. В этой работе автор должен отразить трагедию представителей последнего поколения крепостных помещиков, которые с детства привыкли к безделью и были настолько не приспособлены к жизни в городе, что, оказавшись в Москве или Петербурге, они обнаруживали себя на обочине социальной жизни. Подобные проблемы переживали, несомненно, не все потомки помещиков. Быть может, несколько преувеличенным является образ Обломова в романе.

«Обломов» - сочинение Гончарова, которое показало читателям судьбу человека, трагедией которого является его бездействие и невозможность приспособиться к новым условиям социальной жизни.

Другой мир

Илья Ильич вырос в атмосфере, где царили благодушие, лень, праздность, пустословие. В поместье не принято было интересоваться последними новостями. Огромное внимание уделялось сну и трапезам, которые являлись чуть ли не смыслом жизни. Маленькому барину няня рассказывала перед сном дивные сказочные истории. И так случилось, что волшебные сказания смешались у него с восприятием окружающего мира. И когда Обломов прибыл в Петербург, он был неприятно поражен тем, что люди, которые его окружают, ведут образ жизни совсем иной. Этот мир был настолько непонятен герою, что он решил скрыться от него с помощью грез и бесплодных мечтаний.

Антипод Обломова

Андрей Штольц является противоположностью Обломова. Этот герой - человек деятельный, разум в его жизни преобладает над чувствами. На протяжении всего повествования автор стремится понять, отчего эти люди настолько различны.

Антипод Обломова имеет немецкое происхождение. Но, несомненно, расхождение во взглядах не является следствием национальной принадлежности. Штольц - сын небогатого немца. В его семье труду отводилась главенствующая роль. С детства Андрея приучали к труду. Безделье в его понимании является чуть ли не самым страшным проступком. Штольц не склонен к философским рассуждениям, он не любит мечтать и предаваться пустым размышлениям. Он трудится всю жизнь. Однако беда Штольца заключается в том, что нет у него высокой цели. Он трудится ради труда. Только потому, что не представляет иного существования.

Что роднит с этим героем образ Обломова в романе «Обломов»? Сочинение, посвященное главному персонажу произведения Гончарова, как уже было сказано, нужно дополнить сравнительной характеристикой. И если внимательно рассмотреть жизнь этих двух героев, становится ясно, что оба они являются жертвами воспитания. Родители сделали из Обломова патологического лентяя и мечтателя. Отец Штольца воспитал в сыне похвальное трудолюбие, но не привил способности ценить прекрасное, наслаждаться жизнью.

Любовь

Не лишен романтических черт образ Обломова в романе. Сочинение о нем - это художественный анализ которого могла бы спасти любовь, но жестокость окружающего мира стала сильнее этого чувства. Ольга Ильинская полюбила Илью Ильича, но предпочла более здравомыслящего Штольца.

Трагичен и безнадежен образ Обломова. Сочинение, краткое изложение и анализ романа позволят понять глубину бессмертного произведения Гончарова. А также актуальность темы, которую поднял русский писатель более ста пятидесяти лет назад. Ведь «Обломовы» существуют и в наши дни.

Знакомство с героем. Обломов и его бытовое окружение . Самый знаменитый гончаровский роман начинается словами: «В Гороховой улице, в одном из больших домов, населения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов».

Гончаров использует здесь прием ступенчатого сужения образов. Сначала мы попадаем в Петербург, на одну из главных аристократических улиц столицы, затем в большой многонаселенный дом, наконец в квартиру и спальню главного героя, Обломова. Перед нами один из многих тысяч населения огромного уже тогда города. Задается тон повествования - неторопливый, эпически-плавный. Отчасти напоминает он зачин русской сказки: «В некотором царстве… жил-был…» В то же время глаз спотыкается о слово «лежал», - а страницей далее автор поясняет нам, что «лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного<...>, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома - он все лежал…».

Комната вполне отвечает своему хозяину: «лепилась в виде фестонов паутина», «ковры были в пятнах». Зато халат пользуется нежной любовью обладателя: «настоящий восточный халат <…>, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него». Впоследствии мы станем свидетелями метаморфоз халата, который пройдет вместе с хозяином через все повествование. «Это <…> детали-символы, тяготеющие единичности, заменяющие ряд подробностей, обычно повторяющиеся в повествовании, знаменуя собой вехи фабулы или смену умонастроений персонажей…»

Обломов периодически взывает: «Захар!» Раздается «ворчанье», «стук спрыгнувших откуда-то ног», и перед читателем возникает второй персонаж, слуга, «в сером сюртуке, с прорехою под мышкой <…>, с <…> бакенбардами, из которой каждой бы стало на три бороды». Захар для Обломова - и «преданный слуга» дома, хранитель родовых воспоминаний, и друг, и нянька. Общение лакея и барина оборачивается вереницей забавных бытовых сценок:

Ведь вы звали?

Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он (Обломов ) потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.

- <…> Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.

Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич <…>.

А кто его знает, где платок? - ворчал он (Захар ) <…> ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.

- <…> Да вон он, вдруг сердито захрипел он, - под вами! <…> Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!

Слуга Захар в более откровенной, грубой, неприкрытой форме раскрывает нам отрицательные черты Обломова - и ненависть к труду, и жажду покоя и безделья, и склонность преувеличивать тяжесть своих забот. Подобно тому, как Обломов неустанно трудится над планом, Захар намеревается провести генеральную уборку. Однако не следует считать Захара двойником Ильи Ильича, простым ленивым простаком. Это значит уподобиться «поверхностно наблюдательному» человеку, который «взглянув <…> на Обломова, сказал бы: «Добряк должно быть, простота!» Автор предупреждает, что «человек поглубже», понаблюдав за Обломовым, «долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой». А лицо героя действительно замечательно в своей детской ясной простоте: «…Ни усталость, ни скука не могли <…> согнать с лица мягкость, которая была господствующим <…> выражением не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении...»

Живет, кажется, Илья Ильич в своем особом мирке, но в этот мир то и дело вторгаются посторонние; многим есть дело до него. В дверь стучатся светский шалопай Волков, усердный чиновник Судьбинский, модный литератор Пенкин, делец Тарантьев и просто «человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией». Что привлекает петербуржцев в эту запущенную квартиру? Та самая мягкость и тепло души хозяина. Даже негодяй Тарантьев знает, что найдет в этом доме «теплый, покойный приют». Насколько в дефиците среди столичных жителей простые человеческие чувства, видно из того же диалога с гостями. Стоит Обломову заикнуться о собственных делах, посетовать о «двух несчастьях» - посетителей словно ветром сдувает: «Раrdоn, некогда <…>, в другой раз!»; «Нет, нет, я лучше опять заеду на днях»; «Однако мне пора в типографию!» Совет, подсказанный житейской ловкостью, подает один Тарантьев. Да и то не по доброте душевной, а из собственных видов, о чем мы вскоре узнаем.

В свою очередь, хозяин всех готов выслушать; каждый посетитель посвящает его в свои самые заветные мечты: кто удачно волочится, кто сделал карьеру и собирается жениться, кто выпустил свежую газету. Впрочем, Обломов не только добр, но умен и проницателен. По окончании визита Илья Ильич подводит итог жизненным устремлением каждого гостя. Так, Судьбинский - начальник отделения - озабочен вопросами «возведения при зданиях <…> собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения». А Обломов с горечью размышляет о Судьбинском-человеке: «Увяз, любезный друг, по уши увяз. <...> И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. <…> И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое». Раздумья Ильи Ильича печальны и потому, что исполнены обобщений. Страной управляют Судьбинские: «А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает».

Всех Илья Ильич принимает одинаково мягко и внешне апатично, кроме персонажа с говорящей фамилией Пенкин. Это ловкий борзописец, готовый «снять пенки» с любой интересующей публику темы - от «прекрасных апрельских дней» до «состава против пожаров». (Так и М.Е. Салтыков-Щедрин назвал в своей сатире модную газетку «Новейшей пенкоснимательницей»). Последний его опус выходит под пикантным заглавием «Любовь взяточника к падшей женщине» и является иллюстрацией низшего пошиба беллетристики: «Все <…> разряды падших женщин разобраны <…> с поразительной, животрепещущей верностью…» Пенкин рассматривает оступившихся членов общества, как букашек в микроскоп. Он видит задачей произнести суровый приговор. Неожиданно для себя (и для нас) циничный журналист встречает резкий отпор со стороны Обломова. Герой произносит проницательную, исполненную милосердия и мудрости речь. «Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным <…>. Он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. <…> А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия?» - почти крикнул он с пылающими глазами. Обратим внимание на авторские ремарки - «вдруг воспламенившись», «заговорил вдохновенно, встав перед Пенкиным». Илья Ильич поднялся с дивана! Правда, автор оговаривает, что уже через минуту, сам устыдившись своей горячности, Обломов, «зевнул и медленно лег». Но читатель уже понял: герой может подняться с дивана, ему есть что предложить людям. Тот же практичный газетчик замечает: «У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать!»

В сущности, экспозиция уже дает предварительный ответ на вопрос, почему Обломов не стал преуспевающим чиновником, как Судьбинский, или светским прожигателем жизни, подобно Волкову, или, наконец, ловким дельцом, по примеру Тарантьева. Гончаров сталкивает своего героя с типическими фигурами образованного сословия Петербурга. «Среда не «заела», среда отторгала» людей, подобных Обломову. Илья Ильич оказывается безусловно выше любого из них в духовном отношении, как человек .

В разговорах со слугой Захаром Обломов пытается отстоять свое право жить так: «Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу!.. Я воспитан нежно, <...> я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал…» В определении Обломовым «барства» соединяются два различных значения. Первое - возможность жить без труда, тогда как «другой… не поработает, так не поест». Второе, как ни парадоксально, понятие о дворянской чести, принявшее столь причудливую форму: «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я?»

Убеждая окружающих в разумности и правильности своего существования, Обломов не всегда может поверить в это сам: «Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма <...>, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы. «Ведь и я бы мог все это <…>, - думалось ему <…>. Стоит только захотеть!»

В финале первой части романа Илья Ильич пробуждается от духовного сна. «Настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова. Как страшно стало ему <…>, когда в голове <…> беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы». Автор погружается в самые глубины души персонажа. В обычное время они скрываемы от самого себя, заглушены ленью, убаюканы рассуждениями: «Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил <…>; и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования». «“Теперь или никогда!” - заключил он…»

Введение

Роман Гончарова «Обломов» является социально-психологическим произведением русской литературы середины 19 века, в котором автор затрагивает ряд «вечных» тем, актуальных и для современно читателя. Одним из ведущих литературных приемов, используемых Гончаровым, является портретная характеристика героев. Через детальное описание внешности персонажей раскрывается не только их характер, но и подчеркиваются индивидуальные особенности, схожесть и различия действующих лиц. Особое место в повествовании занимает портрет Обломова в романе «Обломов». Именно с описания внешности Ильи Ильича автор начинает произведение, особое внимание уделяя мелким деталям и нюансам облика персонажа.

Портрет Ильи Ильича Обломова

Илья Ильич изображается мужчиной тридцати двух лет, среднего роста с темно-серыми глазами. Он достаточно привлекателен внешне, но «обрюзгший не по летам». Основной чертой наружности героя была мягкость – в выражении лица, в движениях и линиях тела. Обломов не производил впечатление человека, живущего великими целями либо непрерывно что-то обдумывающего – в чертах его лица читалось отсутствие всякой определенной идеи и сосредоточенности, «мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока». Порой в его взгляде проскакивало выражение скуки либо усталости, однако они не могли согнать с лица Ильи Ильича той мягкости, которая присутствовала даже в его глазах и улыбке. Чересчур светлая кожа, маленькие пухлые руки, мягкие плечи и слишком изнеженное для мужчины тело выдавали в нем человека не приученного трудиться, привыкшего все дни проводить в безделье, рассчитывая на помощь слуг. Любые сильные эмоции не отражались на внешности Обломова: «когда он был даже встревожен», движения его «сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте».

Портрет Обломова Ильи Ильича позволяет уловить основные черты характера героя: внутреннюю мягкость, покладистость, лень, полное спокойствие и даже некое равнодушие персонажа по отношению к окружающему миру, формирующие сложную и многогранную личность. На глубину характера Обломова указывает и сам Гончаров в начале произведения: «поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: “Добряк должен быть, простота!” Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой».

Символика одежды в образе Обломова

Проводя все дни в безделье и всевозможных мечтах, строя несбыточные планы и рисуя в воображении множество картин желанного будущего, Обломов не следил за своим внешним видом, предпочитая ходить в любимой домашней одежде, которая словно дополняла его спокойные черты лица и изнеженное тело. На нем был старый восточный халат с большими широкими рукавами, сшитый из персидской материи, в который Илья Ильич мог дважды завернуться. Халат был лишен каких-либо декоративных элементов – кистей, бархата, пояса – эта простота, возможно, и нравилась более всего в данном элементе гардероба Обломову. По халату было видно, что герой носит его давно – он «утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным», хотя и «все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани». Илье Ильичу нравилось, что халат был мягок, гибок и удобен – «тело не чувствует его на себе». Вторым обязательным элементом домашнего туалета героя были мягкие, широкие и длинные туфли «когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу». Жилет или галстук Илья Ильич дома не носил, так как любил приволье и простор.

Описание внешности Обломова в его домашнем убранстве рисует перед читателями образ провинциального барина, которому не нужно никуда спешить, ведь за него все сделают слуги и который все дни тем и занимается, что нежится на постели. Да и сами вещи скорее похожи на верных слуг Ильи Ильича: халат, «как послушный раб» покоряется любому его движению, а туфли не нужно было искать или долго надевать – они всегда были к его услугам.

Обломов словно воссоздает тихую, размеренную, «домашнюю» атмосферу родной Обломовки, где все было только для него, и выполнялся любой его каприз. Халат и туфли в романе – символы «обломовщины», указывающие на внутреннее состояние героя, его апатичность, отрешенность от мира, уход в иллюзии. Символом реальной, «некомфортной» для Ильи Ильича жизни становятся сапоги: «целые дни, – ворчал Обломов, надевая халат, – не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь». Однако сапоги – это еще и символ выхода из-под власти «обломовщины»: влюбившись в Ольгу, герой сам забрасывает подальше любимый халат и туфли, сменив их на светский костюм и такие нелюбимые ему сапоги. После расставания с Ильинской Илья Ильич полностью разочаровывается в реальном мире, поэтому снова достает старенький халат и окончательно погружается в болото «обломовщины».

Внешность Обломова и Штольца в романе Гончарова

Андрей Иванович Штольц является по сюжету произведения лучшим другом Обломова и его полным антиподом как по характеру, так и внешне. Штольц был «весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь», «то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости». В отличие от Ильи Ильича, Андрей Иванович худощав, со смугловатым ровным цветом лица, зеленоватыми выразительными глазами и скупой мимикой, которую употреблял ровно столько, сколько было нужно. В Штольце не было той внешней мягкости, которая являлась основной чертой его друга, ему была присуща твердость и спокойствие, без лишней суетливости и спешки. Все в его движениях было слаженно и отконтролировано: «Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой».

Казалось бы, оба героя – и Обломов, и Штольц отличались внешним спокойствием, однако природа этого спокойствия у мужчин была различна. Вся внутренняя буря переживаний Ильи Ильича терялась в его чрезмерной мягкости, беспечности и инфантильности. Для Штольца же сильные переживания были чужды: он контролировал не только весь мир вокруг и свои движения, но и свои чувства, не давая им даже зарождаться в душе как чему-то иррациональному и неподдающемуся его контролю.

Выводы

В «Обломове» Гончаров, как искусный художник, смог через портрет героев показать всю глубину их внутреннего мира, «прорисовав» особенности характеров действующих лиц, изобразив, с одной стороны, два типичных для того времени социальных персонажа, а с другой, очертив два сложных и трагичных образа, интересных своей многогранностью и современному читателю.

Тест по произведению

Роман в четырех частях

Часть первая

I

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока. Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой. Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины. Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте. Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани. Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела. Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу. Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мёл кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены. Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей. Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало. Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи. Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью. По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки. Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха. Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь. Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз. Легко ли? Предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением. По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное. Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует. С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа. Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее. Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся. — Что ж это я в самом деле? — сказал он вслух с досадой. — Надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и... — Захар! — закричал он. В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту. В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды. Захар не старался изменить не только данного ему богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых. Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие. Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род. Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся между не старыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею. Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением. Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул. — Что ты? — спросил Илья Ильич. — Ведь вы звали? — Звал? Зачем же это я звал — не помню! — отвечал он потягиваясь. — Поди пока к себе, а я вспомню. Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме. Прошло с четверть часа. — Ну, полно лежать! — сказал он, — надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. — Захар! Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и наконец пошел к дверям. — Куда же ты? — вдруг спросил Обломов. — Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло. Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова. — А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен — так и подожди! Не залежался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел? — Какое письмо? Я никакого письма не видал, — сказал Захар. — Ты же от почтальона принял его: грязное такое! — Куда ж его положили — почему мне знать? — говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе. — Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь! — Я не ломал, — отвечал Захар, — она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться. Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное. — Нашел, что ли? — спросил он только. — Вот какие-то письма. — Не те. — Ну, так нет больше, — говорил Захар. — Ну хорошо, поди! — с нетерпением сказал Илья Ильич. — Я встану, сам найду. Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!» — Ах ты, господи! — ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. — Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла! — Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждешь, что вылетят две-три птицы. — Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! — строго заметил Илья Ильич. Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия, или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным. — А кто его знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит. — Всё теряете! — заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там. — Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! — говорил Илья Ильич. — Где платок? Нету платка! — говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. — Да вон он, — вдруг сердито захрипел он, — под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка! И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым. — Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то — ничего не делаешь! — Уж коли я ничего не делаю... — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю и мету-то почти каждый день... Он указал на середину пола и на стол, на котором Обломов обедал. — Вон, вон, — говорил он, — все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще? — А это что? — прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. — А это? А это? — Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце и на забытую, на столе тарелку с ломтем хлеба. — Ну, это, пожалуй, уберу, — сказал Захар снисходительно, взяв тарелку. — Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. — говорил Обломов, указывая на стены. — Это я к святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю... — А книги, картины обмести?.. — Книги и картины перед рождеством: тогда с Анисьей все шкафы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы все дома сидите. — Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы... — Что за уборка ночью! Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет». — Понимаешь ли ты, — сказал Илья Ильич, — что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене! — У меня и блохи есть! — равнодушно отозвался Захар. — Разве это хорошо? Ведь это гадость! — заметил Обломов. Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно. — Чем же я виноват, что клопы на свете есть? — сказал он с наивным удивлением. — Разве я их выдумал? — Это от нечистоты, — перебил Обломов. — Что ты все врешь! — И нечистоту не я выдумал. — У тебя вот там мыши бегают по ночам — я слышу. — И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много. — Как же у других не бывает ни моли, ни клопов? На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает. — У меня всего много, — сказал он упрямо, — за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь. А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?» — Ты мети, выбирай сор из углов — и не будет ничего, — учил Обломов. — Уберешь, а завтра опять наберется, — говорил Захар. — Не наберется, — перебил барин, — не должно. — Наберется — я знаю, — твердил слуга. — А наберется, так опять вымети. — Как это? Всякий день перебирай все углы? — спросил Захар. — Да что ж это за жизнь? Лучше бог по душу пошли! — Отчего ж у других чисто? — возразил Обломов. — Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка... — А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют! Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье. — Нечего разговаривать! — возразил Илья Ильич, ты лучше убирай. — Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, — сказал Захар. — Пошел свое! Все, видишь, я мешаю. — Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу. — Вот еще выдумал что — уйти! Поди-ка ты лучше к себе. — Да право! — настаивал Захар. — Вот, хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все. — Э! какие затеи — баб! Ступай себе, — говорил Илья Ильич. Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, как и не оберешься хлопот. Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т.п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас. Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Через несколько минут пробило еще полчаса. — Что это? — почти с ужасом сказал Илья Ильич. — Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар! — Ах ты, боже мой! Ну! — послышалось из передней, и потом известный прыжок. — Умыться готово? — спросил Обломов. — Готово давно! — отвечал Захар. — Чего вы не встаете? — Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать. Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги. — Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить. — Какие счеты? Какие деньги? — с неудовольствием спросил Илья Ильич. — От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника: все денег просят. — Только о деньгах и забота! — ворчал Илья Ильич. — А ты что понемногу не подаешь счеты, а все вдруг? — Вы же ведь все прогоняли меня: завтра да завтра... — Ну, так и теперь разве нельзя до завтра? — Нет! Уж очень пристают: больше не дают в долг. Нынче первое число. — Ах! — с тоской сказал Обломов. — Новая забота! Ну, что стоишь? Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, — сказал Илья Ильич. — Так умыться-то готово? — Готово! — сказал Захар. — Ну, теперь... Он начал было, кряхтя, приподниматься на постели, чтоб встать. — Я забыл вам сказать, — начал Захар, — давеча, как вы еще почивали, управляющий дворника прислал: говорит, что непременно надо съехать... квартира нужна. — Ну, что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем. Что ты пристаешь ко мне? Уж ты третий раз говоришь мне об этом. — Ко мне пристают тоже. — Скажи, что съедем. — Они говорят: вы уж с месяц, говорят, обещали, а все не съезжаете; мы, говорят, полиции дадим знать. — Пусть дают знать! — сказал решительно Обломов. — Мы и сами переедем, как потеплее будет, недели через три. — Куда недели через три! Управляющий говорит, что чрез две недели рабочие придут: ломать все будут... «Съезжайте, говорит, завтра или послезавтра...» — Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что! Не сейчас ли прикажете? А ты мне не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раз; а ты опять. Смотри! — Что ж мне делать-то? — отозвался Захар. — Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина! — Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием... — Нельзя ли их уговорить как-нибудь. «Мы, дескать, живем давно, платим исправно». — Говорил, — сказал Захар. — Ну, что ж они? — Что! Наладили свое: «Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру сделать, к свадьбе хозяйского сына. — Ах ты, боже мой! — с досадой сказал Обломов. — Ведь есть же этакие ослы, что женятся! Он повернулся на спину. — Вы бы написали, сударь, к хозяину, — сказал Захар, — так, может быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать. Захар при этом показал рукой куда-то направо. — Ну хорошо, как встану, напишу... Ты ступай к себе, а я подумаю. Ничего ты не умеешь сделать, — добавил он, — мне и об этой дряни надо самому хлопотать. Захар ушел, а Обломов стал думать. Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает». Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности, но в передней раздался звонок. — Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам да и только! Кто бы это так рано? И он, лежа, с любопытством глядел на двери.